Мелодия на два голоса [сборник] - Анатолий Афанасьев

Федор побродил по улицам, пораскинул еще умишком и пришел к выводу, что ничего ему с Анютой не светит ни в близком, ни в далеком будущем. Сумерки опустились на его жизнь, беспросветные сумерки.

Вечером заглянул лучший друг и товарищ Петюня Горелов, бывший одноклассник, ныне водитель третьего класса. Слушать обычный Петюнин треп было невыносимо. Но ничего не оставалось делать, кроме как слушать. С батей Федор теперь цапался по сто раз в день, с матерью вовсе не разговаривал. Если отшить и Петюню, не с кем будет перекинуться словцом. Друг и товарищ яростно и долго ругал завгара, который его обидел; излив душу, щелкнул тумблером мага и начал "ловить кайф", задрав ноги на журнальный столик и дымя сигаретой. Петюня был в школе гордостью учителя физкультуры, победитель районных олимпиад. "Ловить кайф" под музыку было его любимым занятием. Федор крепко дружил с Петюней, но презирал его за крохоборство и дремучесть. За все время их дружбы Петюня раскошелился, может быть, на одну кружку пива и столько же прочитал книжек. Но это все не значило, что с Петюней не о чем было разговаривать. Как раз он был остроумный, находчивый и высокоэрудированный собеседник. Девушкам он нравился, и они частенько предпочитали его Федору. Девушки любили Петюню, конечно, не только за его интеллект, но и за то, что он был росточком под метр девяносто. За рост Федор тоже уважал друга. С ним хорошо было ходить на танцплощадку.

— Эй, Федюнчик! — спохватился Петюня. — А чего это мы тут торчим? На воле прекрасно, ветра нету. Не пора ли на променад?

— Куда?

— Как куда? Я вчера с Томкой договорился, она двух телок приведет. Томка сказала, что у одной в хате одних ковров и обстановки на мильон. Во бы склеиться!

— С кем склеиться, с обстановкой?

Петюня поглядел на друга внимательно и с осуждением.

— Ага! — сказал он. — Опять у аптекарши околачивался. Туман в очах, и листья падают.

Федор поморщился.

— Да ты рыло-то не вороти, я же к тебе с чистым сердцем. Ты чего? Помнишь, в прошлом году я сам в клинч вошел с этой… ну, помнишь, кудрявенькая такая. О, как страдал! Чуть сдуру не женился. Точно! А после, как отрезало. И у тебя так будет. — Тут Петюня выпучил глаза, как он всегда делал, прежде чем высказать необыкновенную мысль. — Нас, мужиков, на мякине покупают. У женщины всегда свой интерес, который с нашим не совпадает. Ей надо обязательно тебя в капкан поймать и ногу прищемить побольнее. Тогда она счастлива.

Федор подумал, что если Петюня хоть отчасти прав и если Анюта хочет поймать его в капкан, то он охотно сунет туда не только ногу, но и башку. Да что-то не видать этого капкана.

Мать крикнула с кухни, чтобы они шли ужинать.

— Нет, мама! — откликнулся Федор. — Мы на улицу пойдем. Погуляем.

— Чего ты, — не одобрил его Петюня. — Пожрали бы, да айда. Я люблю, как твоя мамаша готовит. Она масла не жалеет, вот что важно… Нет, вижу, совсем ты ошалел с этой аптекаршей. Надо будет с ней заняться.

— Займись, — согласился Федор. — После только не пожалей!

— Шутю, Федюнчик! И юмор она из тебя, страдальца, высосала. Жаль! Какой был орел.

Они дошли до скверика, где в дальней беседке уже собралась небольшая компания. Генка по кличке Ханурик уныло терзал струны гитары. Парней пять курили, внимали. Друзья поздоровались с некоторыми за руку. Присели. Начиналось долгое, бессмысленное вечернее бдение. Федор вглядывался в знакомые лица и ощущал тоскливое жжение в груди, как изжогу. Он пришел сюда с Петюней, потому что ему было безразлично, где находиться. Но вообще-то он, как и многие до него, которых здесь не было, давно перерос эти дурацкие посиделки под гитарное бренчание, с набившими оскомину шутовскими разговорчиками и словечками, которые здесь вызывали истерический смех, а в любом другом месте прозвучали бы дико и бессмысленно. А ведь когда-то такое времяпровождение доставляло ему удовольствие, будоражило. К чему-то тайному и полузапретному они все здесь вроде бы приобщались. Э, да что кривить душой, ни к чему они не приобщались, сбивались в кучу, как волчата, жались к старшим, к тем, кто посильнее и поопытнее, у них исподтишка учились повадкам взрослых волков. Учились скалить неокрепшие зубешки: в стае, в "кодле" это было веселое и почти безопасное занятие. Теперь они с Петюней, и Генка, и еще кое-кто припозднившиеся тут гости, зато вон хлопают ушами сопляки лет по двенадцати, тринадцати, учатся в свой черед уму-разуму, сверкают любопытными глазенками. Неужели и он, Федор, был когда-то таким же, с гонором выпячивал худые локотки, втайне ища благосклонного внимания и покровительства сильных мира сего. Конечно, был. Да еще, пожалуй, поглупее других. Стыдно вспоминать. Тот давешний пионер из аптеки вряд ли затешется в такую компанию, у него, судя по всему, сызмалу шестеренки в голове самостоятельно прокручиваются. Как же получается, что уже изначально, с малых лет люди разделяются: одни норовят сбиться в "кодлу", другие бредут собственной тропкой? Какие тут действуют законы и предначертания? Может, все просто — за одними родители больше приглядывают, а иных сразу швыряют в реку жизни, не беспокоясь, что они вовсе не умеют плавать? И неужели он, Федор, человек стаи? Не хочется в это верить, и никому он в этом не признается, но похоже, что так. Не потому ли и красавица Анюта отнеслась к нему с пренебрежением, сразу почувствовала — он не сам по себе, не вольный орел, как польстил ему Петюня, а всего лишь щенок из своры, впервые вырвавшийся на простор индивидуальной тропы? С таким, конечно, нечего церемониться. Ату его!

— А ну поди сюда! — Федор окликнул совсем уж малолетнего губошлепа, который в силу своей возрастной незначительности даже не решался войти в беседку, заглядывал в нее через перила.

— Ты меня? — пискнул ребенок.

— Тебя, граф, кого же еще!

Мальчишка помедлил, соблюдая этикет независимого поведения, обогнул беседку, вошел и стал боком. Даже в неярком электрическом свете было заметно, как он мучительно насторожен. Он был ко всему готов.

— Курить будешь? — спросил Федор.

— Угостишь, курну.

— А кой тебе годик?

Мальчуган задорно шмыгнул носом.

— А тебе?!

"Кодла" загоготала. Справный малыш, находчивый, дерзкий, толк будет. Кто-то протянул ему окурок, но мальчишка не успел поднести его ко рту. Федор вышиб у него сигарету, а заодно уж отвесил оплеуху.

— Дуй домой, сопляк, уроки учи! Чтобы я тебя больше здесь не видел!

Мальчишка взъерошился, собрался что-то возразить, но дружеский пинок Петюни проводил его до выхода из беседки. Тщедушная фигурка еще немного помаячила в фонарном пятне, уныло побрела прочь. На инцидент никто не обратил особого внимания: мало ли кого тут то выпроваживали, то привечали. Обычное дело. Генка загнусил песенку собственного производства о каком-то капитане, который порвал отношения с любимой женщиной на почве ревности и тяжко горевал. Песенка имела успех. Почти все Генкины песенки становились шлягерами местного масштаба. Известно было, что Генка Ханурик не сегодня-завтра намерен сколотить бит-группу и пробиваться к мировой славе. Этому тоже никто особенно не удивлялся. Почему бы и нет? Генка говорил, что недавно по знакомству был на прослушивании у известного композитора, который пришел в дикий восторг. Композитор сравнил его со знаменитыми бардами, разумеется, в пользу Ханурика, и посоветовал пока поступить в музыкальную школу. Советом Генка гордо пренебрег, заявив друзьям, что музыкальная школа, естественно, давно хотела бы его заполучить, но, к сожалению, там нечему учиться. Как бы наоборот, музыкальной школе не пришлось идти к нему на поклон. Заносчивые Генкины разговоры о музыкальной школе и о том, кто у кого должен учиться, Федор слышал сотни раз за последние годы.

Петюня наклонился к другу:

— Да, Федя, ты прости, но не могу молчать. Довела тебя аптекарша до садизма. На мальцов стал бросаться. На детях злость срываешь. Нехорошо!

— Заткнись!

— И общаться с тобой трудно. Что ни скажи, все не по тебе. Так и до психушки один шаг. Брось ты эту девку. Отойди в сторонку, сама к тебе прибежит. Я их натуру раскусил. Вот погоди, Томка нас познакомит с генеральской внучкой…

Федор поднялся и ушел. Было так муторно на душе, что выть хотелось. Он не знал, от кого защищаться и что защищать. Какие-то новые желания и предчувствия в нем зрели, толчками колотились под ребрами и кружили голову. Конечно, прав Петюня, это поганое состояние было так или иначе связано с Анютой, с ее недостижимостью и непостижимостью. Кто вдруг наслал на него эту погибель? Он еле ноги отрывал от земли. Приятель что-то крикнул вдогонку, что-то озабоченное. Голова у Петюни устроена так, что все мысли, рождающиеся в ней, оказываются пакостными. Раньше это Федору нравилось, забавляло, теперь ужасало. Петюню никто не обижал, он не испытал в жизни никакого горя, почему же большинство людей представляется ему подонками и сбродом? Вот еще одна кошмарная загадка бытия. Загадки тянулись одна за другой и составили уже большой том, в который заглянешь — голова кружится.